Крещенские морозы [сборник 1980, худож. M. Е. Новиков] - Владимир Дмитриевич Ляленков

Пригласил я их в дом. Сел за стол. Они с Матвеевной стали стол накрывать. И вижу я, женщина эта со сноровкой деловой, без лишней суетни. Все делает как надо. Матвеевна беседует с ней для меня, и я узнаю данные ее личности: всю жизнь она с молодых лет работала в кухарках По-нонешнему — домработницей. Цену деньгам знает, хозяйство отлично понимает. Но, живя по чужим домам, своего угла не заимела. И когда померла последняя ее хозяйка, генеральская вдова, ушла эта женщина в богадельню. Сидя уже за столом, откровенно призналась, что садовых дел не знает, никогда в садах не работала… Посидели порядком, обговорили все. На следующий день эта женщина пришла ко мне со своим чемоданчиком. Стали мы жить. И вначале все хорошо шло: она в доме, во дворе заправляет, я в саду. И так отлично стало мне на душе, что помолодел я, горы, как говорится, мог свернуть. Но потом вышла загвоздка.

Она, эта женщина, спала в Аленкиной комнате, я в своей, в которой окна в сад. И вот окончательно мы сжились, разговор промеж нами потек в полной свободе. И я говорю ей однажды — так и так, мол, мы муж и жена, дак чего же мы спим порознь? Ночь-то, говорю, она и есть ночь. И тут никуда не денешься, особо в потемках, хочется иметь вблизи, то есть под боком, живого человека. Она посмотрела на меня внимательно, будто поперхнулась. Постояла и пошла во двор. Что такое, думаю? До вечера не отставал от нее. И тогда она сказала: что ж, Игнатьич, может, правда и твоя, коли так уж, то давай.

Пришел поздний вечер, легли мы спать. Чувствую я себя человеком вполне семейным, как говорится, в уюте и силе. Но только оказалась эта женщина без всякого понятия.

Вскочила с криком, свет зажгла. В одной рубашке забилась в угол, глаза дико таращит. „Боже ж мой, — шепчет, — боже мой! Да ты что, Игнатьич? Ошалел ты! — кричит. — Да как ты можешь об этом думать? И не стыдно тебе?“

А я в полном недоумении: „Гля, баба, — говорю, — ты чего это, сказилась? Иди сюды немедля!“ И даже смешно мне стало, глядя на нее, и стал я шутить… Она же: тьфу, тьфу! Глаза закрыла: „Ты, — кричит, — бесстыдник! Да знала ли я, что ты такой? Я ведь, — кричит, — девушка! Я в двадцать годов от роду насмотрелась на мущинское отродье, как вы над нашей сестрой мордуетесь! И зарок я себе дала, и всю жизнь я не знала мужиков!..“

Долго она кричала, и потом до меня дошла ее серьезность. И я даже осерчал: „Дак ты что? — спрашиваю. — Да ты знаешь, что ты есть в таком разе? Ты есть женщина-предательница. А? Каково? Ты — враг народа по женской части! Что, испугалась? Когда наши жены и сестры рожали в муках и без достаточного пропитания бойцов для защиты Отечества, — ору, машу перед ней кулаками, — ты, женщина дородная, стороной шла? Ты чаёк пила, полнела и розовела для самой себя? А? Ответь мне про это! Тебя, — ору, — судить надо! А ты еще этакое вытворяешь?!“ Она и обмерла вся. „Игнатьич, — взмолилась, — прикройся ради бога да скажи мне: неужто я страдать должна через это?“ — „Должна!“ — кричу. И тут она заревела благим матом. О-о! Она ревет, кобель мой Селиван вокруг дома носится, гавкает, воет. Что такое? Кинулся я в свою комнату, закрылся и лег. А наутро она и подалась с моего двора. Вот как, сын, было. Можешь ли ты теперь усмехаться, как это делают ваши женушки?

Месяц не прошел с того дня, прислала Матвеевна ко мне другую. Гляжу, входит утречком во двор женщина рослая, лет сорока. В солдатских сапогах, в такой же фуфайке. В руке дубинка. Селивана моего турнула дубинкой. Я стою, моргаю. „Вы, — говорит, — Игнатьич?“ „Да, — отвечаю, — я“. „Ну дак, значит, я по адресу попала, — говорит. — Я из деревни пришла, за полночи тридцать километров оттопала. Дай мне поспать, а потом о себе расскажу все“. Поела она, завалилась спать… И стала жить у меня.

Баба была крепкая и разноглазая: один глаз синий, другой — темный. Работала так, что, думалось, обозли ее чем, весь дом разнесет… Но, когда обжилась, завела себе приятеля — Ваську Тряпкова, он через три дома от нас живет, работает сапожником в промкомбинате. Прихватил я их раз в своем же доме. Тогда-то и стрельба была, о которой вся улица до сих пор галдит. И остался я один, сын…

Вот и весь сказ о моей личности. А теперь перехожу к новой, основной сути. Облегчил душу исповедью и скажу вот что, Ванька. Ты знаешь, что у меня на книжке шесть тысяч рублей. На старые деньги — шестьдесят тысяч. Вы все, мои детки, объявили в один голос: нам, мол, твоих денег, отец, не надо. Не надо! А я вам их не сую! Вы сами с усами, а мы сами. И есть теперь новый факт: о саде моем можете не хлопотать. За последний месяц судьба круто изменилась, и правда воспрянула вверх. Да, сыночки мои!

В техникуме нашем открыли садово-плодовый класс, то есть факультет, как у них говорят. И ровно шесть дней назад я, Иван Липецков и Василий Конюхов с Лебяжьей улицы, мы, трое искренних садоводов, показывали в техникуме выставку своих ранних плодов. Вот. Все начальство приходило смотреть, все пожимали мне руку! И Росинский твой был, руку мне пожал. Да только при этом глаза его бегали по сторонам, как у воришки. Выспрашивали меня, где можно разбить питомник для саженцев. Предложили работать в питомнике за деньги. Я сказал — нет. Оклад мне не нужен, сказал я, потому как я сам бы платил целковый умному человеку, если б он пришел ко мне с деловыми вопросами. Посмеялись…

Осенью я буду делать выставку осенних сортов. Вот оно как, сыночки мои ученые, которые по стадионам бегают, а жены которых колесом вертятся с лентами! Наша взяла, дорогие мои! И ввиду такого моего превращения, когда начальство меня уважает, слушает мои советы, обращаюсь к тебе, Ванька, с последней просьбою: отдай мне Лешку! Деньги для чего? Чтоб детей хорошо растить, чтоб они лучше росли. И отдай мне моего внука.

Отец мой, Игнат Николаич, прожил сто три года. И не помер бы, если б его в погребе землей не придавило. Значит, и я проживу еще лет двадцать. Лешка выучится в нашей школе, в которой